Краткий тезис: в позднеантичных эпосах пейзаж функционирует как знаковая сцена божественно-исторического порядка и риторически украшенная ткань мифо-идеологического повествования; в романтизме пейзаж становится зеркалом субъективного опыта, источником эстетического откровения (возвышенного, духовного или политического). Эти функции отражают переход от коллективно‑телологических, теоцентричных антропологий к индивидуалистическим, экзистенциально‑эмотивным установкам и соответствующим эстетикам.
1) Позднеантичные эпосы — художественные функции пейзажа и ценности эпохи
- Сцена для божественного действия и истории: природная обстановка маркирует места божественных вмешательств, чудес, судьбоносных событий; природа часто подчинена божественной воле и служит доказательством провидения или имперской легитимации.
- Риторическая и декоративная функция (екфразис, подробная дескрипция): пейзаж служит объектом виртуозного поэтического мастерства — избыточная, «учёная» деталь обеспечивает эстетическое наслаждение и демонстрацию образованности автора.
- Аллегоризация и морализм: природные явления интерпретируются как знаки нравственного порядка (например, пустоши, наводнения, плодоносность — как наказание/вознаграждение), часто читаются аллегорично в христианском или нео‑платоническом ключе.
- Космологичность и иерархия: пейзаж отражает устроенность мира — города, реки, моря и горы соотносятся с местом человека в космосе; антропология эпохи подчёркивает зависимость человека от божественного порядка и коллективных институтов (церкви, империи).
- Персонификация и мифологизация: элементы природы часто очеловечены как боги, духи, знамения — сохранение античной «мифологической» карты пространства.
Итог для ценностей: акцент на телосе (целеполагании), коллективности, религиозно‑нравственном прочтении мира; эстетика — риторическая, декоративная, учёная.
2) Романтизм — художественные функции пейзажа и ценности эпохи
- Зеркало субъективности: пейзаж выражает внутреннее состояние героя/поэта — эмоции, тоску, порыв. Природа интериоризируется; образ — средство автопознания.
- Субъективный духовный опыт и возвышенное: природа как источник эстетического и морального открытия (схема «свидетель — вызов — преобразование»). Большое влияние идей возвышенного (Burke, Кант) — природа как грань бесконечности и опасного восхищения.
- Природа как моральный авторитет и утопия: критика индустриализации и городской цивилизации; природная простота ассоциируется с искренностью, нравственной чистотой (русоистская архетипизация).
- Национальная и политическая идентичность: ландшафт оформляет родиной/нацией, сакрализует топографии как символы исторической памяти и сопротивления.
- Эстетика чувственности и воображения: язык пейзажа — метафорический, цветовой, динамический; внимание к изменчивости, настроению, сезонности; отторжение чисто риторической экфразисности в пользу непосредственного переживания.
- Пантеистические и мистические мотивы: у части романтиков (немецких) — природа как проявление духа, источник метафизического единства.
Итог для ценностей: центр — индивидуальность, эмоциональность, эстетическое переживание как путь к истине; эстетика — экспрессивная, психологическая, ориентированная на возвышенное и неисчерпаемое.
3) Сравнение и пересечения
- Сходства: оба периода активно используют персонификацию, символику природных образов и топосы (море — судьба, горы — божественное/возвышенное). В обоих ландшафт служит не просто фоном, а действующим «персонажем».
- Различия: в поздней античности природа подчинена телеологической, коллективной, институциональной рамке и риторике; в романтизме природа подчинена субъективной интерпретации, становится источником личного озарения и утопического/политического протеста. Эстетически — от украшенной, «учёной» дескрипции к экспрессивной, эмоциональной и философской интерпретации.
- Историко‑антропологический переход: от человека как участника божественно‑социального порядка к индивиду как носителю автономного опыта, для которого природа — зеркало бытия и пространство свободы.
Короткий вывод: пейзаж в позднеантичных эпосах подтверждает и иллюстрирует коллективно‑телологические, теоцентричные ценности через риторическую экфразу и мифологизацию; в романтизме он становится инструментом самоопределения, эстетического откровения и критики цивилизации, отражая сдвиг антропологии в сторону субъективности и эстетизации опыта.