Вот возможный завершительный фрагмент — продолжение в духе романа, компактно и без лишних объяснений.
Ночь была тёмна и тихая, когда дубровские люди, укрывшиеся по привычке в рощицах и углах старых усадеб, собрались подле ворот Троекурова. Владимир, бледный и решительный, стоял с ними в тени, одиноко и смело глядя на окна, где тихо мерцали свечи — там решался исход всего его прошлого.
План был прост: вынести Машу из дома до того, как услышат слово о браке, который родня навязала ей насильно. Но в сердце Володина бродила еще мысль о другом: разоблачить ложь, которая отняла у его отца и у него самого право на имя и имение. Он не искал мести ради мести; ему нужна была правда.
Когда стража замешкалась от внезапного шума в саду, Владимир, один и почти безоружный, поднялся к террасе. Маша, в лёгком платье, стояла у окна; глаза её встретились с его — и в этом взгляде была вся их прежняя доверчивость и прежняя боль. Она не могла не узнать того, кто освободил её сердце раньше, чем думала сама.
Шум поднялся в доме; двери распахнулись, и из темноты вышел сам Троекуров, крупный, рыжеватый, весь в сходящем со лба гневе. Сначала он не поверил своим глазам: этот худой, смуглый человек, тот, кого теперь называли в деревнях разбойником, смел войти в его дом и пристально смотреть на дочь. Но испуг быстро сменился бешенством; он прокричал имя своего слуги, призывая к оружию.
— Кто ты такой? — прорычал он, и в голосе его слышалась не столько угроза, сколько удивлённое поражение.
— Тот, кого вы сделали нищим, — ответил Владимир ровно и спокойно. — Тот, кому вы изуродовали честь и удел. Я пришёл за Машей — не для кражи, а для истины.
Слова эти были просты, но в них дрожала сила, от которой замерли люди. Троекуров, краснея, сжал кулаки.
— Врунишка! — закричал он. — Ты коварный, ты — вор и негодяй! Я не отдам ей тебя!
Тогда Владимир шагнул вперед и открыл сумку: древние бумаги, подделанные записи и купчие — всё, что он, работая тихо годами, собрал и хранил, чтобы однажды показать правду. В свете лампы бумага казалась белой и правильной. Маша, приблизившись, узнала на одной из бумаг подпись, которую прежде видела в отцовской библиотеке.
Троекуров побледнел. Его гордое лицо исказилось; он глядел на бумаги, как на приговор. Внезапно, глаза его загорелись не злобой, а страхом: не перед Владимиром, а перед тем, что открывают перед всеми — тот факт, что его сила держалась на лжи.
— Ложь... — пробормотал он. — Это ложь... Кто дал вам это?
— Истина, — сказал Владимир. — И вы её видите. Верните имение тем, кому оно принадлежит, и оставьте Машу в покое.
Но чести мало у человека, привыкшего к безграничной власти; он не мог так просто признать поражение. Вместо ответа старик сделал шаг к дочери, но Маша, как будто освободившись от сна, внезапно остановила отца рукой.
— Погоди, — прошептала она. — Если истина такова, как он говорит, то я не стану женой лжи. Я выберу саму жизнь свою.
Слова эти были мягки, но в них был железный корень решимости. Троекуров, склонив голову, взглянул на дочь и на бумаги. Сердце его, возможно, впервые разбилось от заститой гордости. Он понял: богатство и титул не скроют от него правды.
Трудно сказать, что в ту минуту больше сработало — удивление, слабость лет или какое-то остаточное уважение к справедливости. В доме повисла пауза, в которой решалась судьба не одной семьи, а судьба нескольких душ.
Троекуров молча взял бумаги, прочёл их, затем дрожащей рукой опустил. Он сел на кресло, как будто силы покинули его. Никто не осмеливался нарушить тишину. Наконец он произнес:
— Я не могу дать тебе назад всего, что я взял. Но я... я отказываюсь от притязаний на эту землю. Делайте, что велите судьба.
Слова эти были странные и горькие; они звучали почти как покаяние. Люди шептались; кто-то возрадовался, кто-то молча плакал. Владимир не мог поверить своей удаче: правда, которую он берег годами, восторжествовала не через кровь, а через признание.
Утром, когда рассвет проник в аллеи и на луга, решили оформить дело по-человечески: Троекуров подписал бумаги о признании подделок, местные чиновники, привлечённые к делу, наконец увидели все факты и нашли силы закрыть рот тем, кто пытался потом мешать. Именем закона имение было возвращено тем, кому принадлежало.
Владимир и Маша стояли недалеко от старого парка. Их взгляды больше не были притворными или боязливыми; в них была правда и спокойная радость. Но ни один из них не стал требовать богатств; годы уличной жизни научили Владимира другому — ценить свободу и любовь выше всех богатств.
Они решили уехать далеко — не из страха, а чтобы начать жизнь заново, без старых обид и теней. Прощание с домом было тихим: люди, которые когда-то боялись Владимира как разбойника, теперь шептали с благодарностью. Местные дети, играя, рассказывали новые легенды о благородном воре, чьё сердце оказалось добрее, чем ожидали.
Ночь их отъезда была ясна. Под покровом темноты они покинули родные места; за плечами остался мир, в котором правду иногда приходится отвоёвывать. Но впереди были дороги, где можно было трудиться и любить, не скрываясь.
Легенда о Дубровском ещё долго жила в краях: кто-то её пересказывал с участием, кто-то — с отвращением. Но в каждой истории оставался тот простой результат, к которому тянули все события: правда, когда она обретает голос, способна изменить судьбы — не всегда мгновенно и не всегда без боли, но неизбежно.
Так кончилась история тех лет; кончилась она не бойней и не кровью, а признанием и уходом в неизвестность — по-романтически и по-справедливому.